Над пропастью по лезвию меча - Страница 3

Мюллер пришел, я отвернулся. Честно говоря, мы друг друга недолюбливали.

— Опять рожу корчить будешь? — спросил меня ротный, — Убирайся отсюда! Надо будет, тебя позовут.

У каждого из нас есть свои недостатки, моим военным недостатком был отказ участвовать в активных скорострельных допросах. Уж как меня ни воспитывали, и по хорошему объясняли про войну, и необходимость любыми методами добывать разведанные, и матерно-кулачное воздействие было. Нет и все. Черт его знает, откуда такое чистоплюйство было. Умом ведь все понимал. Если не ты так тебя, если данные не добудешь, то другие погибнуть могут. Понимать то понимал, а переступить через себя не мог. Честно? Так вот, хреновый из меня был разведчик.

Мюллер приступил к допросу, я услышал визг, ускорил шаги, но далеко уйти не успел.

— Эй! — окликнул меня ротный, — Вернись. Ты по-английски понимаешь?

— В школе учил, — я вернулся к месту допроса, — только у меня тройка по языку была.

— А я в училище немецкий изучал, — сообщил ротный, — ладно как можешь, так и переводи. Вот этот вроде на английском заговорил.

Я присмотрелся к пленному, молодой мужик, лет тридцать по виду, одежда традиционная афганская, шаровары заляпаны кровью, это ему ноги перебило, а тип лица европейский, хотя среди афганцев это не редкость. Пленный, говорил быстро, глотая окончания слов. Я покачал головой, не понимаю. Мюллер мастерски, неуловимым движением руки, прокрутил «восьмерку» штык ножом, наклонился к пленному, посмотрел ему в глаза, мерзко ухмыльнулся. Пленный медленно, раздельно, с умоляющими интонациями заговорил. По отдельным знакомым словам, я восстановил всю его фразу.

— Просит его не убивать, говорит, что располагает важными сведениями, и просит доставить его к нашему командованию, — перевел я, как мог его показания.

— Вот сучонок, — злобно оскалился ротный и, сплюнул, — как смерть в глаза, так сразу всех сдать готов.

Солдаты и офицеры строевых частей, предателей не любили, игр в вербовки, не вели, и как это не странно, но тот, кто молчал на допросах, а такие тоже бывали, имел больше шансов остаться в живых, по крайней мере их уважали, и по возможности, не убивали. Ну а других, тех кто, от усердия расплескивая слюни, предавал своих, после допросов, ликвидировали. По большому счету, и из нас каждый мог в плен попасть, на войне гарантий дать никто не может. Но предавать, товарищей? Нет уж, это просто, невозможно! По крайней мере, за тех с кем служил, ручаюсь.

К нашей группе подошел командир взвода, и доложил ротному: — Денег: четыре миллиона афганей; пятьдесят тысяч долларов; рублей десять тысяч; чеков пятнадцать тысяч.

Ротный присвистнул: — Ого, серьезные денежки. Что делать с ними будем?

— Как что! — удивился взводный, — как обычно делали, так и сделаем.

Взятое с боя имущество, по неписаным правилам, считалось законным трофеем, и доставалось тем, кто его взял. Конечно, трофеи надо было сдавать, вышестоящему командованию, только таких дураков не было, оружие и документы, да, сдавали, барахло и деньги — никогда. Все знали, куда и что девается. Знали и командиры частей и особисты, но глаза закрывали, иначе пришлось бы отправлять за решетку все подразделения ведущие боевые действия. Впрочем, захват трофеев, серьезным правонарушением не считался, а его использование для так сказать личных нужд, было освящено многовековой традицией. Кроме того, и особисты и вышестоящие командиры получали свою долю от трофеев. Что было, то было, врать не буду, глянец наводить не люблю, и из рассказов, про ту войну слова выкидывать не хочу.

— Если мы этого в штаб передадим, — ротный кивнул на пленного, — то все деньги придется отдать, больно уж сумма большая.

— А кто он? — спросил взводный.

— Взят с отрядом духов, морда европейская, говорит по-английски, среди трофеев доллары, рубли и чеки, тут и кашевар догадается с первого раза, кто он.

— Товарищ капитан! — это Мюллер влез в разговор, офицеров, — а если концы в воду, то никто про деньги и не узнает. Наши ребята все молчать будут, даже, — Мюллер пренебрежительно кивнул в мою сторону, — чистоплюй наш, болтать не будет.

Раздумывая, ротный посмотрел на пленных. Снабжали нас отвратительно и деньги нам были нужны. Близонька подошла смертушка к взятым в плен людям. В глазки им стала засматривать. Ждала милочка решения командира роты.

Видать почуял, пленный, что за подружка с ним рядом стала, кто его приголубить собрался, от кого это так зябким могильным холодком потянуло. Он еще раз медленно по слогам заговорил, переводя умоляющий взгляд с меня на командира роты. Офицер посмотрел в мою сторону, ожидая перевода.

— Он еще раз просит не убивать его, говорит, что у них в отряде есть много денег, пусть господин офицер оставит их себе, он про них никому не скажет, — закончил я перевод, и продолжал рассматривать пленного. Хотелось ему сказать: «Ты что же, слизняк, гаденыш! Разве не знал, куда лез? Ты — же говнюк, убивать нас шел. А как тебя за ж….у взяли, так и растекся как солдатский понос. Так что ж ты паскуда, теперь своих то предавать будешь? Жизнь свою дрянную, их смертью выкупаешь!» Не сказал, промолчал. В последний час, каждый сам, для себя решает, что лично ему важнее, совесть или жизнь. А личико у него бледненькое, пот его покрыл, губы дрожат, интонации у голоса нежно-просительные, лишнее движение сделать боится. Дерьмо! Вот оно значит, как бывает, когда жизнь дороже совести. Очень, очень интересно, надо на будущее запомнить.

— Пусть живет, все-таки первый раз, такого субчика взяли. Доставим его в штаб, и остальных тоже, — решил ротный, он отличным офицером был, что к чему понимал, и долг командира, выше трофеев ставил, хотя и от них не отказывался. — Доллары и чеки сжечь, — приказал он, — а то попадемся с ними, беды не оберешься, рубли между дембелями распределить, им они дома пригодятся, а афгани как обычно, разделим. Да и еще — приказал ротный, и ткнул в меня пальцем, — этого пленного «френда» пусть наш чистоплюй и гуманист по горам тащит.